Ди белле стихи. Иностранная литература

Из будущей книги#

Жоашен Дю Белле

Сонеты из книги “Сожаления”

Переводы с французского

Вступление Марины Бородицкой

Жоашен Дю Белле (1522-1560), выдающийся французский поэт эпохи Возрождения, соратник и соперник Ронсара (проживи он подольше - еще неизвестно, кто из двоих считался бы ярчайшей звездой “Плеяды”), оставил несколько замечательных сонетных циклов. А самый своеобразный из них - самый, пожалуй, необычный из всех сонетных циклов прославленной поэтической школы XVI века и по праву вошедший в сокровищницу мировой литературы - это цикл “Regrets”. Его название обычно переводится как “Сожаления”, хотя не меньше подошли бы “жалобы” или “сетования”, а то и “брюзжание”.

Дю Белле никогда не был баловнем фортуны, к тому же в начале 50-х годов он перенес тяжелую болезнь, а к 1553 году его финансовые обстоятельства оказались столь плачевны, что ему пришлось поступить на службу к собственному дяде, кардиналу Дю Белле, и отправиться с ним в Рим в качестве секретаря и домоправителя. Там, в Италии, а также на обратном пути во Францию в 1557 году, и сложился знаменитый цикл из 191 сонета в духе путевых заметок и дружеских посланий. В этих посланиях, адресатами которых были в основном собратья по перу (Пьер Ронсар, РемиБелло, Оливье де Маньи, Понтюс де Тиар, Жан Антуан де Баиф и другие), автор почти непрерывно сетует и брюзжит. Сетует на судьбу, несправедливо обделившую его почестями и богатством, и брюзжит на времена и нравы - в папском Риме, а впрочем, и в Париже, и во всех увиденных по пути городах и странах. Иногда против воли вырывается у него возглас восхищения (“Венеция, Маньи, для взора сущий пир!”) - и тут же переходит в ехидный смешок: а море-то, оказывается, изменяет местному дожу с турецким султаном...

Дю Белле многослоен. Под маской насмешника он скрывает подлинную боль. А страдальчески сетуя на судьбу, делает это столь обаятельно, с таким великолепным сарказмом и настолько при этом опережает свое время, живописуя повседневное в ущерб возвышенному, что печальная повесть поэта, изнывающего на чужбине среди лицемеров и бюрократов, превращается в увлекательное чтение, ничуть не утратившее свежести и теперь, четыреста пятьдесят лет спустя.

Вильгельм Вениаминович Левик успел перевести 40 сонетов из этого цикла. Спустя почти 25 лет после его смерти один из крупнейших российских специалистов по французской литературе, председатель редколлегии “Литературных памятников” Андрей Дмитриевич Михайлов загорелся идеей закончить книгу силами левиковских учеников и последователей. И хотя - увы! - Андрея Дмитриевича с нами нет больше, мы надеемся, что его и наша работа будет завершена и книга выйдет, как и было задумано, в издательстве “Наука”. А пока представляем вниманию читателей “ИЛ” подборку новых переводов из цикла “Сожаления” ЖоашенаДю Белле.

VII

Когда мои стихи читал и слушал двор

И несравненная принцесса Маргарита,

Сестрица короля, дарила мне открыто

И слово лестное, и благосклонный взор, -

Я духом воспарял в сияющий простор,

Я ощущал в груди бессмертный жар пиита,

И Аполлонова со мной дружила свита,

И внятно для меня звучал парнасский хор.

Теперь я глух и нем, как прорицатель в храме,

Вдруг разучившийся беседовать с богами.

Что остается мне? Молчи да слезы лей...

Издревле славою питаются камены:

Им тишина не впрок - им не хватает сцены,

Восторгов публики и ласки королей.

VIII

Любезнейший Ронсар, в ком часть моей души!

Тому, что Дю Белле стихов не шлет с чужбины,

Что италийский жар и Рима дух старинный

Впрок не идут ему, - дивиться не спеши.

Ты взором осиян прекрасной госпожи,

Ты, принцем обогрет, не ведаешь кручины:

Вот пылкости твоей достойные причины,

Не зря стихи тебе послушны, как пажи.

Мне ж, разлученному с живительным светилом,

Под силу ли творить с тем вдохновенным пылом,

Какой лучи его зажгли в твоей груди?

На склонах солнечных лоснятся гроздья, зрея,

Но скудные плоды растит Гиперборея:

Лишь ветры зимние да вечные дожди.

XVII

Поплавав по волнам среди дворцовых гроз,

Где вопли бедных жертв слились в едином звуке,

Ты прибыл в чудный край: ни розни там, ни муки,

Ни рабской нищеты, ни затаенных слез.

Мы ж издали глядим на берег наших грез

И к перевозчику глухому тянем руки,

Но даром не взойдешь на борт его фелуки,

И ни катрена нет - отдать за перевоз.

На воды бурные взираешь ты с откосов

И удаляешься, влюбленный и философ,

С прекрасной дамою в лесную полутьму.

И ты давно забыл, купаясь в праздной неге,

Про всех оставленных тобой на дальнем бреге,

Кто, вслед тебе крича, цеплялся за корму.

XVIII

Ты хочешь знать, Морель, чем занят я? Служу.

Нет, не любви отнюдь, но моему сеньору:

Я дом его веду согласно договору

И прок немалый в том, признаться, нахожу.

“О боже! - скажешь ты. - Как верить миражу?

Тебе ль, мойДю Белле, хозяйством ведать впору?

На языке чужом ты музу учишь вздору

И труд свой полюбил, как любит конь вожжу”.

А дело в том, Морель, что песни чудным звоном

Звучат во мне всегда, и ни трудом поденным,

Ни прихотью певца не заглушить их звук.

Но скажешь ты в ответ: коню, мол, отдых нужен,

Не то состарится и станет он недужен,

И замертво падет, - не правда ли, мой друг?

XXI

Сиятельный мой граф, умерь свое сиянье!

Нет больше Дю Белле, остался старый пень:

Засохший, он едва отбрасывает тень,

Два-три живых листка - худое одеянье.

Пишу не о страстях - давно им отдал дань я,

Пишу о том о сем: что вижу каждый день,

Что сердце трогает, - пишу, когда не лень;

Мой стих медлителен, в нем холод увяданья.

Честь вам, художники, которым на мольберт

Дано перенести всю совокупность черт,

Все краски и штрихи сопрячь в единой гамме.

Наброски же мои хвалу и славу мне

Едва ли принесут; и впрямь я рядом с вами -

Как с Микеланджело наш портретист Жане.

XXXII

“Я философию, науку всех наук,

До точки превзойду, законов древних своды

Постигну, тайны числ, врачебные методы

И богословских книг не выпущу из рук;

Рапира, лютня, кисть украсят мой досуг”, -

Так я себе твердил, такой искал свободы,

Когда в Италию отправился на годы

И променял на Рим свой дом и ближний круг.

И что ж я приобрел? На что убил я время?

Тоска да хлопоты, старенья злое бремя -

Вот все премудрости, что я постичь сумел.

Так снятся моряку златые самородки,

А возвращается он с бочкою селедки

И рад уж до смерти, что сам остался цел.

XXXV

В порту пристанище обещано ладье,

Которая пред тем скиталась долго в море;

Быка, что целину взрыхлял на косогоре,

К обеду распрягут - не так ли, мойДилье?

Коню, что проскакал хотя б десяток лье,

Дают передохнуть, чтоб не схватил он хвори,

И многажды врага сражавший в ратном споре,

Уходит на покой усталый шевалье.

А я, кто в жизни знал одни труды, лишенья,

Пустые хлопоты и всех надежд крушенье,

Кто чудом до сих пор не выжил из ума, -

Здесь, у Авсонских вод, я старюсь понемногу,

И не придут распрячь, и не пришлют подмогу:

Мне век не вырваться из этого ярма.

Перевод Марины Бородицкой

XLVI

Что ж, если проливать нещадно кровь и пот,

Не думать о себе, забыть о бренном теле,

Терпенье и талант стремить к единой цели,

Не спать, не есть, корпеть под бременем забот,

Что ж, если, для себя не требуя щедрот,

Смиренно преданность доказывать на деле,

За службу долгую, я думал, неужели

В конце концов ко мне награда не придет?

Но если только тот судьбами будет взыскан,

Кто в лести преуспел и в хитроумье низком,

А кто не крал, не лгал, пребудет нищ и слаб -

Тогда я хлопотал напрасно год от году:

Я строил на песке, я никудышный раб,

Я в решете, мой друг, таскать пытался воду.

XLVII

О если остриём тебя пронзала жалость

При виде чьих-нибудь несправедливых мук

И если жженьем слёз непрошеных, мой друг,

В тебе страдание чужое отзывалось,

Взгляни: моя душа бесхитростно сказалась

В стихах, простых, как я, - в них нет иных заслуг,

Но если мой удел тебя не тронет вдруг,

Не смейся всё-таки над тем, как мне досталось.

Не дай тебе господь, короче говоря,

Узнать, что ты страдал и надрывался зря,

Что твой благой порыв служил делам бесчестным:

Да будешь милостью двора отмечен ты

И в ослеплении сердечной доброты

Не вверишься вовек посулам легковесным.

LI

Не будем, милый друг, перечить злой фортуне:

Непрочны радости, нам их не удержать,

Но мы надеемся, мы ждём - и вот опять

Избыт удар судьбы, настигший накануне.

Искусный мореход, всё зная о Нептуне,

Тревожится, пока ясна морская гладь:

Не лучше ль с бурями открыто враждовать,

Чем в чаянии бед вдаль вглядываться втуне?

Удача делает из нас пустых глупцов -

Невзгоды учат, как распознавать лжецов;

Одна бесчестит нас, другие к нашей чести;

Удача льстит и лжет, нас исподволь губя, -

Невзгоды нам велят познать самих себя

И дружбу истинную отличить от лести.

Перевод Елены Баевской

LVI

Пора нам знать, Баиф, - превратности судьбы

Спокойней переждать, как бури вал могучий.

В надежной бухте встать и, положась на случай,

Нептуна не дразнить. Все перед ним слабы.

Но трусить не резон. Отчаянья рабы

Терзаньем сердце рвут - а ты себя не мучай.

Улыбка на лице - как солнце вслед за тучей,

Отраден храбрецу зов боевой трубы.

Да, мужество в нужде рождает добродетель.

Несчастье победим! И Бог тому свидетель,

Я объявляю всем, не тратя лишних слов,

Что не боюсь судьбы - фортуну испытаю,

А выиграю я иль крупно проиграю -

Последнее на кон я выложить готов.

Перевод Натальи Кудряковой

LXIV

Бастарды, мой Бизе, в любимцах у натуры -

Они умны, щедры, легко пленяют дам:

Кто от любви рожден, в любви удачлив сам;

Встречались рыцари средь них и трубадуры.

Вне брака родились Геракл и Диоскуры,

И дивнокудрый Вакх, лозу добывший нам, -

И в этом, мой Бизе, героям и богам

Подобны многие известные фигуры.

Что ни бастард у нас, то одарен и смел,

В искусствах Марса и Венеры преуспел

Почище отпрысков надменнейшего рода -

Но вспомнив одного ублюдка и лжеца

(Ты знаешь, кто сия паршивая овца),

Со вздохом я скажу: в семье не без урода.

Перевод Марины Бородицкой

LXVII

Мой друг, мне скучен тот, кто всем поёт хвалу,

В ком даже мой просчёт находит одобренье,

Кто хвалит каждое моё стихотворенье,

Точь-в-точь придворный льстец в угодливом пылу.

Но гадок мне и тот, кто, щедрый на хулу,

Себя лишь самого читает в упоеньи,

Стихи соперников считая дребеденью,

Суровой критики вонзая в них иглу.

Один меня блазнит, и я, поддавшись лени,

Пускаю в свет свои стихи без исправлений -

Так, сам себя любя, я никому не мил.

Другой меня казнит, и, угодить не в силах,

Куда глаза глядят бегу от строк постылых -

И тех, что он слагал, и тех, что я сложил.

Перевод Елены Баевской

LXVIII

Да, многих не терплю! Вот их перечисленье:

Флоренцию деляг - за скупость и подлог,

А Геную врунов - за раболепный слог,

Венецию купцов - за вечное везенье.

Ломбардцев не терплю за клятвопреступленье,

Феррарцев просто так я ненавижу - впрок,

В Неаполе царит тщеславия порок,

Рим праздный не люблю за ложь на пару с ленью.

Да, ненавижу я в шотландцах удальство,

В бургундцах хитрый ум, в французах хвастовство,

Испанцы спесью злят, тевтоны вечным пьянством...

Что ж, мусора всегда полно в чужом дому,

Несовершенен сам - и, верно, потому

Педантов не люблю с особым постоянством.

Перевод Натальи Кудряковой

XCIV

Блажен, кто на войне, к погибели готовый,

Ни ран не ведает, ни плена под замком,

Блажен, кто не продаст и не предаст свой дом,

Хотя давно живёт среди всего чужого.

Блажен, кто не страшась завистливого слова,

Обласкан папою, всему двору знаком.

Убийства избежав, заслужит сам трудом

Иль шапку красную, иль ключ Петра святого.

Блажен, кого в морях средь бурь не ждёт беда,

Блажен, кто во дворце желанный гость всегда,

Блажен, кто кончит путь, людьми не тронут злыми.

Блажен, кто сохранит богатство без забот,

И верит в честь жены; ещё блаженней тот,

Кто смог не облысеть, прожив три года в Риме.

Перевод Юрия Денисова

CXII

Когда я вижу тех господ, что облаченье

Прелатов на себя надели, бросив меч,

И тех, кто во дворце пред паствой держат речь

И в руки жезл берут в безумном ослепленье,

Когда я вижу их, скупых на снисхожденье,

Всегда просителем готовых пренебречь,

И камерария, что станет их стеречь,

Чтоб даже Иова лишить долготерпенья, -

Глухие стены здесь напоминают мне

Тропинки скрытые в загадочной стране,

Где трудно смертному проникнуть в мир заветный.

Ничтожны все дворцы, что видел я дотоль,

В сравнении с дворцом, где правит мой король,

Где крепких нет дверей и комнаты запретной.

Перевод Эллы Шапиро

CXXXIII

Венеция, Маньи, для взора сущий пир:

Собор и арсенал, трактиры и менялы,

Дворцы и корабли, канальи и каналы,

Торговцев полчища и всяческих проныр.

А шляпы странные, каких не видел мир!

А рукава, Маньи, - хоть подметай причалы!

И важный вид у всех, и знают толк немалый

Здесь в городских делах и пекарь, и банкир.

Здесь чудеса кругом, и всё пестро и ярко:

Гондолы, женщины, Риальто и Сан-Марко,

Толпа сенаторов, процессия сутан...

Но всех чуднее дож - берет он в жены море,

Хоть ясно, что рога ему наставят вскоре:

Ведь у супруги-то в любовниках - султан!

CXXXV

Вот щедрый край, Белло: из бревен их шале,

Их печи в изразцах, надежны экипажи,

Незыблем их закон, как гор седые кряжи,

И мало там таких, кто закоснел во зле.

Но пьют и день и ночь в той благостной земле,

И все обжорствуют в каком-то странном раже -

Вот наших королей наставники и стражи:

Не зря сосисками их окрестил Рабле.

Они живут, ни в чем меняться не желая,

Их пенье дикое немногим краше лая,

Но свято чтут они обычай и родство.

Озера чистые, леса, луга, ручьи ли -

Всё там в наличии... но так меня поили,

Что больше я, Белло, не помню ничего.

Перевод Марины Бородицкой

CXLII

В застолье никогда не говори о деле,

Толкуя о грехах, не называй имен,

Не откровенничай, будь сдержан и умен,

Чтобы слова твои и мухи не задели.

Секреты при себе держи, не лги без цели,

Для выгоды солгать - пожалуй, есть резон,

При этом никому не причиняй урон

Постыдной клеветой, неслыханной доселе.

Двуличия в речах старайся избегать,

Некстати не смущай фривольной шуткой знать,

Желая показать, что ты придворный ловкий.

Искусней мастерство, когда его таишь.

Проворство выдает и часто губит мышь,

И можно оплошать от собственной сноровки.

Перевод Анны Курт

CXLIII

Скорей из муравья я сделаю быка

И муху до слона раздую, как мехами,

Чем чью-то жизнь, Бизе, вдруг растопчу стихами

И наживу врагов, валяя дурака.

Остря, терять друзей я не готов пока,

Других полно вокруг с подобными грехами -

Наивно свой триумф увенчивают сами,

А лучше б им во сне отлеживать бока.

Но славословие, Бизе, есть дар подручный,

Сатира же - товар и редкостный, и штучный,

Немало тонкостей она таит на дне.

Досадно, если ты тупых острот свидетель;

Злословить хорошо - почти что добродетель,

Тем более что лесть чудовищна вдвойне.

CXLIV

Я мог бы, Горд, плести в застолье небылицы,

Прикинуться глухим, коль надо, тупя взор,

В два счета простакам представил бы на спор

Вороной - истину, ложь - чистой голубицей.

Вельможной дружбы я легко бы мог добиться

И нравы перенять, какие принял двор,

Льстить покровителю и, влившись в общий хор,

Жить припеваючи бы мог, как говорится.

Чтобы продвинуться, я мог бы торговать

Туманом, пустотой, дурача чернь и знать,

Лишь только б в доле быть всегда, и в деле всюду.

Стать хитрецом бы мог - и это по плечу.

Я мог бы... Не могу! Поскольку не хочу!

Но тех, кто так живет, винить и клясть не буду.

CXLV

Ты ошибаешься, Белло, здесь не нужны

Твои таланты, ум и преданность заветам.

Двор ценит только тех, кто овладел секретом,

Как пользу извлекать из гибкости спины.

Благими мыслями ты не набьешь мошны.

Куда разумней быть невеждой в мире этом,

Завистником, льстецом, стяжателем отпетым...

Такие часто здесь до звезд вознесены.

Ученый муж терпим за дверью кабинета,

Во всех гостиных он - посмешище для света,

Да, книгочеем слыть - стать пугалом и злом.

Чернь раздражить легко, достоинством пылая.

Белло - безумец ты, коль нравиться желая,

Ничтожнейшим из всех займешься ремеслом.

CLI

Я не прошу тебя читать мои труды:

Отменный съев обед, зайдя к красоткам в гости,

Ночь посвятив игре - сначала, скажем, в кости,

Потом - Венериной (в ней больше сведущ ты),

Не надо в руки брать расслабленно листы,

Ища в моих стихах цель для острот и злости,

Чтобы без устали перемывать мне кости,

Насмешкой исказив всех лучших строк черты.

Нет, кто бы ни был ты, - ты, чье оружье - слово

И чья рука, боюсь, к другому не готова,

Чтоб имя ты мое трепал, я не хочу.

Злословить погоди и прояви терпенье,

За доброту твою, за ревностное рвенье,

Увидишь: я тебе с лихвою отплачу.

Перевод Юлии Покровской

CLIV

Внимая мне, Баиф, ты превратишь Парнас

В Верховный трибунал (прости сию сатиру),

В сундук - свой дивный лавр, а трепетную лиру

В трещотку торгашей, что обирают нас.

Поверишь ли, Баиф, нажить добро сейчас,

Пожалуй, легче всех шуту или факиру;

Стихом не проживешь и не потрафишь миру,

Что прибыль не сулит, то нам и не указ.

Оставим же сестер болтливых Аполлона,

Тщету пустых услад, а с ней венок зеленый:

Лавровых листьев блеск - вот вся его казна.

У знати слух остёр и уши мягче воска

Для выгоды мирской или для шутки плоской,

Но на стихи они - точь-в-точь из чугуна.

Перевод Анны Курт

CLV

Тиар, сменивший свой влюбленно-пылкий тон,

К высокому не зря ты обратился слогу:

Петрарка твой идет с самим Платоном в ногу,

А нет мыслителя достойней, чем Платон.

Архитектурой звезд кто не был полонен,

Меж следствий и причин кто не искал дорогу,

Изъян в себе несет, внушающий тревогу,

И с человеком схож одним обличьем он.

Вглядимся же, Тиар, вновь в эту полусферу -

Мы созданы, как мир, и по его примеру...

Однако оторвем глаза от высоты:

Коль вовремя к земле лицом не повернуться,

Рискуешь каждый миг о камушек споткнуться,

Лодыжку повредить иль расшибиться ты.

Перевод Юлии Покровской

СLXXXIII

Ужасный вздор, Морель, читаю я порой

И хохочу до слез над нашими льстецами,

Что ублажают знать хвалебными стихами,

Чтоб ею помыкать, осыпав похвалой.

И можно ль смех сдержать, узрев перед собой

Ворону в парике раскрашенном, как знамя,

Или портрет свиньи, увенчанной цветами,

Иль гордого осла над лирой золотой?

Но тот, кто подлинно достоин восхваленья,

Не вызовет у нас ни смеха, ни глумленья,

Зане хвала ему - награда за труды.

Чураюсь я имен, вогнать способных в краску,

Но имя нежное владычицы Наваррской

Не устаю, Морель, твердить на все лады.

Перевод Анны Курт